5 сентября исполняется 40 лет со дня выхода в прокат «Неоконченной пьесы для механического пианино», сценарий которой Никита Михалков и Александр Адабашьян написали, взяв за основу произведения Антона Чехова.
Ткань этого фильма вышла очень плотной, поэтому его принято с регулярностью пересматривать, не рискуя попасть в силовое поле предсказуемости и скуки, всякий раз получая порцию свежих и сильных впечатлений. Причем делают это как в компаниях, склонных к артистическому направлению, где фанатеют, допустим, от «Покровских ворот» и «Осеннего марафона», так и в сообществах, предпочитающих интеллектуально насыщенный продукт вроде «Сталкера».
Михалков сумел совместить демократичный артистизм с напряженной элитарностью. Более того, ему удалось подать тонкое и одновременно универсальное исследование человеческой психики как монтаж изысканных аттракционов. В связи с этим необходимо акцентировать ущербность теперешнего способа потребления кино прежних лет. Просмотры в режиме домашнего, пускай самого технологичного, кинотеатра скрадывают значительную долю художественного качества. «Неоконченная пьеса…» требует, конечно же, огромного экрана и полутьмы зрительного зала, эмоционально заряженного внимательной анонимной аудиторией, в которой ты до поры растворяешься. Еще важнее, что ключевая мысль фильма о тотальной и опасной зависимости гордого человека от зачастую третируемых им ближних — гораздо активнее обнаруживает себя и усваивается именно в общественном месте. Этот фильм рассказывает о трудности человеческих взаимодействий, где благородная солидарность незаметно оборачивается навязыванием стереотипов, а ответственная любовь превращается в изощренное психологическое насилие.
В центре фигура Михаила Васильевича Платонова (Александр Калягин), провинциального дворянина, не окончившего столичный университет и служащего теперь школьным учителем. Вся картина есть его внутренний монолог. Все прочие персонажи, которых он последовательно именует «ничтожествами» и от которых настойчиво дистанцируется, есть проекции его собственных внутренних свойств.
У Платонова в фильме целых три женщины. Законная жена Сашенька (Евгения Глушенко) обозначает полное подчинение требованиям и ритуалам социума. Для доказательства достаточно одной повторяющейся детали: добропорядочная Сашенька, в сущности, терроризирует своего старенького папеньку Ивана Ивановича Трилецкого (Павел Кадочников), мешая ему спать в общественных местах с предельно показательными словами «папенька, неловко!» Деталь хороша, есть, чем поживиться психоаналитику. Сашенька по-хорошему проста, наивна, добра и неизменно говорит правильные вещи, однако агрессивная борьба против невинного, никого, кроме нее, не задевающего старческого сна сигнализирует о вытесненных чувствах и подавленных желаниях. Кроме прочего, в этой вовсе не осознаваемой ею борьбе с отцом содержится очевидный протест против патриархальных установок.
Интересно, но у этого, натурального, отца есть двойник символического порядка: беззаветно, но безответно влюбленный во вдову средних лет Анну Петровну Войницеву (Антонина Шуранова) благородный старик Порфирий Семенович Глагольев (Николай Пастухов). Сначала он лишь сторонится «развратника» Платонова, но потом-то прямо и сурово выговаривает тому за распутство. На что Михаил Васильевич оборонительно замечает, дескать, яритесь, батенька, потому что у самого духу грешить не хватает. Таким образом, мотив «свободы от общества» актуализируется сразу на нескольких направлениях. Пара Сашенька — Платонов по-своему гармонична: она подчиняется и вытесняет желания, проговариваясь и освещая свою потаенную глубину словечком «неловко», а он противоречит и, не стесняясь, эти самые желания культивирует.
Вторая женщина — ровесница Сашеньки Софья Егоровна (Елена Соловей), в далеком прошлом возлюбленная протагониста, которую он словно бы вызывает из небытия в надежде на романтический реванш. Что же, жена — терпеливая, недалекая, скучная провинциалка, а вот эта столичная романтичная штучка призвана дать его душе новый импульс. Софья символизирует решительный и открытый протест против общественных устоев, сладость мечтаний и терпкий вкус фантазий.
Семь лет назад она ни с того ни с сего бросила Платонова, теперь столь же легко готова расстаться с мужем Сергеем Павловичем Войницевым (Юрий Богатырев), и все единственно ради новых экзистенциальных вывертов с психологическими экспериментами. Комизм ситуации, впрочем, налицо: столичная романтичная эмансипе оказывается при ближайшем рассмотрении такой же безнадежной «дурой», что и зашоренная супруга. Через эту коллизию нам дают первый этап внутренней катастрофы главного героя.
Наконец, третья женщина Платонова, уже упомянутая Анна Петровна, призвана обозначать «взрослую» ловкость существования. Она нарушает установления социума вовсю, но тайно и умело. И при этом — никто ничего предъявить ей не решается.
Мелодраматическая, на первый взгляд, сюжетная расстановка позволяет при внимательном рассмотрении опознать базовую проблематику картины. Дело тут не в обманах-изменах и нелюбви с сопутствующей нечестностью, даже и не в «семейном вопросе» как таковом. «Неоконченная пьеса…» разбирается с тем, каким образом сложный внутренний мир образованного человека аристократического происхождения порождает пошлые, типовые треугольники, четырехугольники, многоугольники.
«Пошлые» — в безоценочном смысле. Один из самых остроумных аттракционов Михалкова в этом фильме — это черно-белая сцена горячего объяснения Софьи и Платонова на берегу пруда, на глазах Софьиного мужа. Режиссер стилизует изображение под немой мелодраматический кинематограф, чтобы акцентировать грубый, а вдобавок архаичный жанр. Сложно устроенное многоцветье дворянских отношений внезапно вырождается в черно-белую дешевку. Впрочем, лишь для того, чтобы совсем скоро к цветущей психологической сложности вернуться. Однако этот намек крайне уместен и жесток. Много воображающие о себе персонажи балансируют на грани стыдной и предсказуемой простоты, которая много хуже воровства.
Как все-таки получается, что эта полная сарказма картина, воистину одна из самых безжалостных картин всех времен и народов, оставляет надежду и герою, и его женщинам, и донельзя гротескным мужчинам, и доверившемуся зрителю? Получается потому, что авторы проводят тонкое различие между всеядным, бесконечно глупым человеческим «умом» и той субстанцией, которую издавна именовали «душою».
Внимательный зритель не может не заметить следующего противоречия: Платонов целенаправленно культивирует самостоятельность мышления и независимость ума, а между тем все ценности, декларируемые им, просочились извне, от других людей. Обратимся к центральному монологу отчаявшегося протагониста: «Мне 35 лет, все погибло, я ноль, я ничтожество, Лермонтов восемь лет, как лежал в могиле, Наполеон был генералом, а я ничего в вашей проклятой жизни не сделал». Калягин гениально присваивает эти слова, оператор Павел Лебешев сочувственно наблюдает за пробегом героя по комнатам и коридорам усадьбы, благодаря чему эпизод максимально утепляется.
Но ведь на деле персонаж полностью себя разоблачает: не только драматизм ночных речей, но даже и лексика — заимствованные. Незадолго до платоновской истерики о тех же самых звездах, о «Пушкиных и Лермонтовых», а заодно о победительной «белой кости» уже толковал за ужином социальный дарвинист Павел Петрович Щербук (Олег Табаков). «Пускай я явлюсь перед чумазым не как Павел Петрович Щербук, а как Ричард Львиное Сердце» — очевидная рифма к будущей реплике Платонова о Наполеоне.
Сюда же следует подверстать и жалобы утомленного доктора Николая Ивановича Трилецкого (Никита Михалков), и похвальбу поднявшегося из грязи в князи купца Герасима Кузьмича Петрина (Анатолий Ромашин). Платонов хотел бы на них плевать, но на деле целиком и полностью воспроизводит их картину мира, пребывает в рабстве их ценностей.
Но всего показательнее то, что негативизм монолога Платонова полностью обусловлен непониманием Софьи, как же эдакий талантище — всего-навсего школьный учитель? Зритель, который помнит ее чреватое брезгливостью недоумение относительно невысокого социального статуса Михаила Васильевича, не может сочувствовать платоновской жалобе, ведь, получается, его возомнивший о себе ум на деле не способен к элементарной фильтрации чужих мнений. Герой ведет себя как зомби, который вдобавок бессознательно презирает всех тех, от кого понабрался сомнительной житейской мудрости.
Чехов с осторожностью относился к «метафизике», к невидимому. «Самое главное знать, что ничего другого больше не будет», — акцентирует доктор Трилецкий вполне в духе самого Антона Павловича. И все-таки писателю, жесткому и несентиментальному, загадочным образом удавались экскурсы в нематериальную действительность. Литературоведы, полагаю, давно объяснили особенности чеховского метода. Но каким образом преодолевается сарказм литературного сценария в фильме Михалкова?
Двумя способами. Во-первых, аттракционы, эти доведенные до предела выразительности киношные приемчики, которые парадоксальным образом сигнализируют в «Неоконченной пьесе…» об актуальности чуда. Огонек платоновской сигареты физически не может высветить лицо затаившейся напротив Софьи в том объеме, в каком это дается на экране. Не может, но высвечивает. И подобные зримые нарушения бытовой логики убеждают на уровне подсознания в том, что бесконечная глупость, вопиющая пошлость, несусветная гордость этих людей — ничто в сравнении с тем внутренним светом, коим они одарены свыше. Именно он позволяет героям, несмотря на глупость, пошлость и гордость, оставаться интересными друг для друга и для зрителя.
Во-вторых, актеры. Михалков собрал команду близких людей, поселил их вместе, занял общим делом и объединил общим бытом. Артисты ярко отыгрывают сарказм сюжетных перипетий, попутно давая собственный человеческий комментарий. Это не заурядное утепление или лукавое оправдание, а расширение образа.
Платонов — человек, который видит себя выше реальности. И когда исповедуется в стиле «студент успокоился, одумался и стал обыкновенным шеловеком», то злится, заходится в самоуничижении. Но мы со стороны видим, что в его заблуждении ничего правильного нет, а «обыкновенный человек» — не оскорбление, а шанс, целый набор возможностей. «Обыкновенный человек» — интересный, красивый. Как мы. Реальность отрицать не то чтобы грешно, но, скорее, бессмысленно.
Просто до той поры, пока человек не осознает механистичность своего поведения, он закономерно будет испытывать досаду вперемешку с отчаянием. «Неоконченная пьеса…» помогает осознать, решительно выйти из чужой игры и зажить обычной, но собственной жизнью
